Александр Прозоров - Царская дыба [= Государева дыба]

Хотя, может быть, комковатые тюфяки делались смотрителями специально — потому как залеживаться в яме путникам не захотелось, и ранним утром, наскоро перекусив, пока конюхи седлали им лошадей, путники отправились дальше.

Зализа, более-менее знакомый с ямской службой, гнал скакунов нещадно, потому, как когда они уже начинали ронять пену изо рта, на дороге обнаруживалась новая станция. Путники спешивались, разминали ноги и спины, помахивали руками — тем временем их седла и сумки перекидывались на свежих лошадей, и вскоре они опять, яростно втаптывая копытами лежалую пыль, неслись дальше. Восемь станций, триста с гаком верст, один день пути — и впереди показались богатые подмосковные селенья.

Столица никак не вмещалась в отведенные ей стены, и сколько ни строй государь новые валы, ни раскидывай округ китай-города, ни дозволяй монастырям расширять дворы и заниматься мирскими делами, а все равно не хватало места разрастающимся округ Москвы мануфактурам, обширным кузням, литейным и пушкарским дворам. Приближение города издалека ощущалось по запаху дыма, по низкому повсеместному гулу работающих мельниц, стучащих молотов и печатных станков, горящих горнов и очагов. Истоптанная миллионами ног и копыт дорога расширилась до доброго десятка саженей, и все равно по ней было не протолкнуться из-за множества ползущих к городу и от города повозок, мычащих коровьих стад и жалобно блеющих овечьих отар, обреченно хрюкающих кабанчиков, набравших, на свою беду, хороший вес. Редким богатым боярским каретам приходилось ехать в сопровождении немалых конных отрядов пышно разодетой дворни, палками и кнутами прокладывающих свободный путь своему господину.

Зализа начал казаться себе малой соринкой, попавший в стремительный и неодолимый водоворот полноводной реки, из которой уже никогда не выбраться, не добиться своего — и остается только молить Бога, чтобы стихия не утянула тебя на самое дно, а вышвырнула на тихий теплый берег.

Впрочем, троим всадникам пробираться оказалось куда легче, чем неповоротливым телегам и саням — а встречались на дороге и сани, и волокуши. Отчасти благодаря вертлявости коней, отчасти благодаря черной рясе государева человека, но опричнику постоянно удавалось обнаружить впереди достаточный просвет, куда можно направить коня широкой грудью и провести за собой обоих спутников.

Однако, как ни торопился Зализа, но в ворота Москвы они въехали уже затемно. Опричник понял, что в Посольский приказ ехать поздно и повернул к дому своего друга, благо жилище Андрея Толбузина посещал не раз, и как найти его помнил хорошо.

В Москве завсегда все получается не по общерусскому обычаю, и боярские дети здесь — отнюдь не мелкие помещики, способные вывести на смотр только себя, да пару сыновей али оружных смердов, а привеченные царским вниманием знатные вельможи, способные походя купить или растратить имения размером со всю Северную Пустошь. Потому-то и жил боярский сын Толбузин не в малой избушке вблизи подмосковного монастыря, а возле кремля, в обширном дворе, выпирающем наружу прочными бревенчатыми стенами.

Ворота двора были уже замкнуты, но Зализа, спешившись, громко застучал кулаком в ворота.

— Кто боярина беспокоит в такое время? — послышался вскоре сонный голос.

— Государев человек Семен Зализа из Северной Пустоши приехал! — крикнул в ответ опричник.

— Государев, государев… — без всякого почтения, но тихонько буркнул привратник, а потом уже во весь голос прокричал: — Боярин Толбузин почивать изволят. Завтрева приходите!

— Доложи немедля! — потребовал Зализа. — Не то быть тебе завтра же на конюшне поротым нещадно. А ну, доложи!

— Почивает, сказываю, барин… — уже не так уверенно откликнулись из-за ворот.

— Ты еще здесь? — грозно удивился опричник. На некоторое время за воротами стало тихо, но вскорости тяжелые створки скрипнули и стали расходиться.

— Ты ли это, Семен? — якобы почивавший боярский сын Толбузин стоял сразу за воротами, одетый в алые сапоги, красные атласные шаровары и кубачовую рубаху. На плечах лежала тяжелая соболья шуба, крытая сверху багровым сукном с шелковыми вошвами и густой синей вышивкой.

Зализа, ведя в поводу коня, переступил границу двора и тут же был заключен в крепкие дружеские объятия.

— Зализа! Воевода наш северный, свенов и литовцев о прошедшие два года побивший?! Ну, порадовал, порадовал, — боярский сын говорил громко, словно слова его предназначались не гостю, а кому-то еще, невидимому в сумерках неосвещенной улицы. — Какими судьбами в стольном граде?

— Крамола супротив государя служилым человеком услышана была, — кивнул в сторону Росина Зализа. — В Посольский приказ привез, но засветло не успел…

— Немедля в поруб крамольника! — грозно рыкнул Толбузин, и дворня, словно собачья стая, кинулась сдергивать Константина с седла. Председатель «Черного шатуна» не особо и сопротивлялся, а потому задачу свою смерды выполнили быстро и с честью, быстро поволочив пленника вглубь двора.

— А это воин мой, Нислав, — на всякий случай предупредил опричник, указывая на потянувшегося к бердышу бывшего милиционера. И, опасаясь, как бы служивый не оскорбил хозяина дома, въехав во двор верхом, предупредил: — Давай, спешивайся, заходи.

— Коней примите, — небрежно махнул рукой хозяин, ни к кому особо не обращаясь. — Стол накройте в трапезной. Друг ко мне приехал.

Толбузин обнял Зализу и повел его к дому. От боярского сына вкусно пахло терпким вином, пряностями и чем-то копченым. Семен почувствовал, как рот наполняется слюной, и в брюхе тут же забурчало.

— Сейчас, сейчас, — рассмеялся боярин Андрей. — Сейчас за стол сядем.

— Служивый мой… — неуверенно произнес Зализа. — Крамолу слышал, но мужик хороший.

— Нет, — покачав головой, остановил его Толбузин. — Коли крамольник, должен в порубе сидеть. Вина хорошего могу ему послать, убоины, сластей. Но сидеть должен в порубе, и поутру сразу же — в допросную избу. Не дай Бог кто услышит, что с крамольником разговаривали, не под засовом держали — враз государю донесут. И понять не успеешь, за что на дачу новгородскую за реестровыми людьми присмотреть отослали.

Зализа вздохнул. У себя, в Северной Пустоши, он успел подзабыть жестокие столичные нравы.

— Человек-то твой служивый откуда, Васька да Феофан где?

Они вошли в дом, и хозяин с явным облегчением скинул на сундук жаркую шубу, которую спеси ради демонстрировал проходящим за воротами зевакам. Без этого в Москве тоже нельзя. Поленишься из-за жары шубу лишний раз потаскать, горлатную шапку одеть, на санях с тройкой вороных по булыжной мостовой промчаться — и тут же слухи пойдут, что, дескать, обеднели кладовые боярского сына Толбузина, веселья в нем не стало, удали молодецкой. Не иначе немилость царскую почуял, не иначе думы черные гнетут…